Сообщающиеся сосуды

«Враги человеку домашние его».

Евангелие от Матфея, 10:36

«Скажите и государю, что вот, ваше императорское величество, в таком-то городе живет Петр Иванович Бобчинский».

Гоголь, «Ревизор»

Платон Карасько любил представленность. Наверное, она была тем, чего ему не хватало в прежние годы в жизни.

Платону постоянно казалось: мир… такой весь из себя ну ОЧЕНЬ большой. А он, гражданин Карасько, – в нем очень маленький. Практически – незаметный.

Платон однажды чуть было даже не спился по сему поводу. (Не только лишь по сему, конечно, если хорошо разобраться, но…)

Но это было вообще все совсем в другую эпоху! Когда – не существовало Сети.Теперь все было в полном порядке! Свободное от работы время Карасько занимал тем, что методически нагнетал представленность в интернете. (Вот как наращивает качок мускулы.) Развешивая на создаваемых постах новые, все новые деталюшечки своей жизни…

Не только лишь и СВОБОДНОЕ время, впрочем. Платон занимался постами и в рабочее. Но, конечно, по мере подворачивающихся возможностей и тогда, когда за ним не следили. Входил, вопреки запрету, в социальную сеть, как украдкою аравийский бродяга в чужой гарем, и тогда…

Несчетное число раз был пойман. Четыре – строго предупрежден и однажды… вправду уволен.

Однако, будучи счастливым носителем востребованной специальности, быстро нашел работу. Пускай подальше от дома, пускай и поменьше платят…

Пристрастие же свое к представленности Карасько пояснял так: ну, я же не могу просто! Когда действительно наступает нечего делать на 15 минут! Ведь это – как переливающиеся сосуды, вы понимаете?

Точнее – как сообщающиеся… Кому-то, может, и нечего сообщать, а мне – есть чего!

И если чего есть в сосуде, в одном, то и – давление тогда возникает, правда? И вот под этим давлением жидкость из него и выталкивается, неудержимо, в другой сосуд.

Тут хочешь или не хочешь. Просто потому, что – сообщающиеся они, так будет. Всегда так будет, пока…

Пока не уравняются уровни.

…Сейчас Карасько забивал на пост брата своего. Старшего, Климента Васильевича.

Платон его не любил. Вечно не в свое дело лезет под предлогом того, что старший!

Когда Платон попивал неслабо, Климент его, что называется, советами мучил.

Да, если бы – советами. Не советами, а… моралью.

Моралист хренов! На себя посмотри. Как будто бы Платон сам не знает, что пить запоями – плохо.

А вот жена не стала читать Карасько тогда никакой морали. Мудрая женщина. Взяла и провела просто, по совету подруги своей какой-то, выделенку в квартиру.

И – переменилось у Платона одно пристрастие на другое. Вредное – на полезное. Платон в это свято верил, что – на полезное.

А все домашние соглашались в том, что хотя бы уж на безвредное. Ведь сколько алкаши тащат из семей – ни один провайдер не из кого никогда не вытянет! Употребляет же теперь Платон крайне редко: с компом общаясь, ясную иметь надо голову. Добытчиком гарантированно остается… мир да покой!

Итак, забивал Карасько своего брата. И мелочен, отдадим ему должное, вовсе не был. Все вышеприведенные неприязни свои, претензии – сдерживал при себе.

Не только потому сдерживал, что поговорку на тему сора, что из избы, – полагал разумной. Но, главное, информационное пространство великой Сети, опутавшее людей на просторах современной цивилизации, Платон почитал СВЯЩЕННЫМ... И вовсе не одобрял он тех, которые через него пакостят («гадят», выражался Карасько).

И относился со снисходительным презрением к тем, которые в нем просто небрежничают. Подобное чувство испытывает, наверное, средний американский домовладелец по отношению к тем соседям, газон при коттедже коих засеян неаккуратно или плохо подстрижен.

Или сарай для инвентаря не выкрашен. Красной, заметьте, краской. Потому что все должно быть по правилам.

Платон и делал по правилам. Неписанным, разумеется, но само собою понятным.

По коим следует выдавать о любом фигуранте не меньше должного, но и, желательно, не особенно больше.

Такое напоминает, пожалуй, икебану своего рода…

Во-первых: что персонаж тут делает? Кем, то есть, он приходиться Платону имеет счастье?

Подписываем: это мой старший брат.

Какого рода работой фигурант занят? Чем отличился в исполняемой должности? Особые достижения, может быть?

И – награды. Сиянье славы отсвечивает, что бы ни говорили, каким-то образом и на создателя блога.

Сейчас! Наградили урода этого, как же…

Но, главное, фотография.

Все снимки для размещения Платон тщательно отбирал.

Особенно – свои собственные. Процессом выбора собственных ему даже случалось мучится. Поскольку таковых он привнес на свой жесткий диск уже очень много.

Карасько не ограничивался новейшими, прыгающими легко на комп с цифрового фотика. Он просканировал свое прошлое, выпотрошив запыленные альбомы. Оцифровал.

Что глянцевые, что матовые. Преодолев некроткий нрав сканера – все сохранил для истории. Не только лично себя, но, также – себя с семьей. И даже себя с коллегами по работе. И…

А – кто ценит? Родственники тупо отмалчиваются, когда Платон просит скинуть фотки по электронке. Ну, разве только, что иногда, если под руку само попадет.

И то все больше пейзажи всяческие да пляжи. Мальдивы, например… диво себе нашли!

Лишь личные фотографии, полагает Платон, заслуживают внимания. На снимках такого рода по делу все.

Вот, например, изображение брата. Ты брат кого? Меня, Платона Карасько. Так занимай соответствующее место соответствующего поста моего блога.

Сиди тут вечно. Имеешь полное право.

И – улыбайся. Тоже имеешь право.

Брат улыбался.

Хорошая получилась фотка.

Хотя и брату не нравилась. Акулья, говорил, у него здесь улыбка.

А она у тебя всегда – не акулья? В зеркало бы чаще смотрел.

Да и какие мелочи, главное! Ведь по-настоящему что? Теперь все знать будут: вот, есть у Платона брат. Как знают уже, что есть у него жена. И дети у него есть. В отличие от иных некоторых, между прочим.

Платон полюбовался еще немного улыбкой брата и нажал энтер. То есть, он решил закрыть пост.

Этот. Чтобы начать обдумывать следующий. Кого бы еще забить?..

Да, клавишу Карасько нажал, а вот… наивно-хищная физиономия брата не канула с монитора.

Улыбка продолжала сиять.

Подплывающая акула.

Она, эта хрящевая плотоядная рыбина – морской ужас – вдруг почему-то очень ярко почувствовалась.

Акула повернется сейчас вокруг продольной своей оси. Раззявит пошире пасть. Цапнет.

Как в фильме «Челюсти». То есть как в самом новом его ремейке, кровавом донельзя.

И человеку за монитором стало не по себе.

Серьезно как-то не по себе. Не так, как оно бывает, когда ты смотришь ужастик. Проняло.

Платон не понимал – почему. И даже был изумлен. Ведь он же уже не раз разглядывал эту самую фотографию! В том числе – на этом самом экране.

И никакого тревожного чувства не возникало. Только забавно было.

Теперь же… Теперь у Платона было полное впечатление, что изображение перед ним… какое-то не такое!

Глубокое… Как будто бы выпирающее, выдавливающееся за бортики монитора…

Хватит! Так вправду можно слететь с катушек. Переутомившись. Накручивая себя.

Экраны, говорят, иногда как-то гипнотизируют.

Ведь подыхают же перед ними геймеры! Редко, но…

Платон еще раз, решительно, нажал энтер.

Покликал мышкой.

Поёрзал брюшком её по мышиному её коврику.

Матюгнулся.

Всё – попусту.

Братняя широчайшая улыбка не делась никуда с монитора.

И – словно бы потихонечку приближалась, подкрадывалась…

С братским приветом от…

Платон встал.

Быстрыми шагами прошел – заставляя себя не побежать, не пулей улететь – просто вот выдвинулся скорым шагом в другую комнату.

Взял там сигареты. Халат накинул, одернул, выдвинулся в нем затем еще и на следующую позицию: вышел в лоджию покурить.

Прохладно. Сквознячок. Успокаивает.

Недокурил, бросил вниз, проследил улетающий огонечек. Спросил самого себя, как дедок черпака на службе:

- Ну и чего, солдат? Клава твоя заела, мышь у тебя накрылась. Раз, два – полные штаны?

Платон Карасько заржал. Глупо так получилось, тоненько, с подвываньицем. Но сделалось легче.

Поэтому и продолжил разговор с собой в том же дедковом тоне:

- А теперь так. Взял боезапас, пристегнул рожок, примкнул штык. Понято? Исполнять!

Платон пошел исполнять. То есть вот отключить просто питание на хер, там видно будет.

Только почему-то прихватил на кухне молоточек-топорик. (Имеется, знаете ли, у некоторых такой инструмент в хозяйстве. Мясо рубить, отбивные бить.)

Кнопка включать-выключать питание располагалась у Платона под монитором. Старенький такой был у него десктоп, но – с весьма серьезным апгрейдом.

Итак, всего и делов. Подойти. Полюбоваться в последний раз на улыбку брата. А то и плюнуть в нее. Нажать.

Платону не захотелось.

Вот просто не захотелось почему-то, и все! Не спрашивайте…

Платон поступил не так. Проследил, куда идет шнур питания от компьютера.

Вот именно – проследил. Потому что он этого не знал: не помнил. Платон уже давно воспринимал комп как естественное светило. Ведь не приходит обычному человеку в голову поинтересоваться, откуда подпитываются луна, солнце… Платону не случалось вынимать вилку своего компа никогда из розетки.

Ему потребовалось даже кое-какое умственное усилие осознать: питание, подключенность.

Все мы подключены к чему-то. Даже луна и солнце, наверное…

Так, философствуя потихоньку, Платон уговаривал себя повернуться задом к монитору, присесть на корточки. То есть повернуться задом к заднице монитора, всего-то. Но вот, почему-то, плохо получалось уговорить…

В итоге поступил Карасько вот каким образом. Левое плечо прижал к стенке. Правым же глазом – периферическим зрением – продолжал вести наблюденье за задницей монитора. Топориком – острием лезвия – пытался при этом выковырять вилку компьютера из розетки, просунув топорище в щель меж диваном и стеной.

Розетка не спешила отдавать вилку.

Еще бы. Импортная. Там, кажется, три штыря. Заземление…

В компьютере вдруг угрожающе взвыло.

Платон издал слабый возглас, непроизвольный и едва слышный. Топориком же шуранул он при этом, наоборот, очень сильно. Судорожно… И получил конкретные результаты.

На самую середину комнаты вылетела из-под дивана вилка, вывороченная вместе с розеткой. Топорик-молот, выпущенный Платоном, напротив, куда-то глубоко завалился под это фундаментальное ложе, пристукнув… Не ухватить!

А теперь его и не надо. Ведь дело сделано. Питание компа отрубили, уж это точно. Вырубили в наипрямейшем смысле, можно сказать!

Воя никакого больше не слышно было. Он оборвался в то самое же мгновенье, как выскочила розетка.

Еще бы. Это ведь вентилятор кулера компа выдал, следует полагать. Который вытворял и раньше подобное, только тише.

Чистить надобно кулеры. Разбирать. Волосы ведь там скапливаются всяческие. Да пыль… От этого они воют.

Итак, вентилятор смолк. Ни вопля, ни обычного даже тихого шелеста. Потому как не в состоянии он крутиться: току для того нет. А значит, и монитор теперь не в состоянии светиться. По той же самой причине. И должен он был погаснуть в тот же самый момент. Ведь так?

И выглядит сейчас экран монитора как просто темный, пустой квадрат и… слепой?

Естественно. Так только сейчас оно может быть и никак иначе.

Какие тут вообще могут возникать вопросы? Вон, стену всю раскурочил…

Но Платон медлил. В смысле – подойти со стороны монитора, глянуть и убедиться. Хотя, казалось бы – чего проще?

И, наконец, он поступил так. Платон пошел тихо, медленно, как будто б остерегаясь кого-то или что-то спугнуть. Остановился, подойдя близко и тупо вперившись взглядом в изобилия пыли в щелях задницы монитора. Сказал себе:

- Сейчас я наклонюсь вперед – загляну. Только вот лишь замечу: светится или нет.

И дополнительно пояснил, с нажимом:

- Ясный ведь хрен, однако: замечу, что монитор – не светится.

И, получив такое само-напутствие, Карасько стал вытягивать шею. Вперед и далеко-далеко – словно атакующий гусь. Но только не напоминал Платон вовсе никого атакующего.

И наступил момент истины. Мгновение, в которое Карасько сознал: из-за угла, из-за края монитора на него глядит брат.

Как будто это ТРИ-ДИ.

Какой-то заполошный голос воскликнул тогда в сознании Платона: не может быть! Одновременно с этим другой, холодный, ответил: какая разница, может или не может, если он – СМОТРИТ?

И брат смотрел.

Коровьими своими навыкате чуть глазами. Немного вздернувши в направлении Платона бесформенный крупный нос. Под коим – хоть и не менялась в размерах – но будто росла и ширилась акулоподобная треугольно зияющая улыбка…

«Не помню, как». Такое выражение употребляют, нередко, рассказывая о странных и жутких случаях.

Когда Платону выпадало подобное прочесть где-нибудь, он считал, что понимать это следует в переносном смысле. Карасько не мог представить, как это можно «не помнить» один какой-либо эпизод – звено в цепи – когда и бывшее до, и приключившееся потом ты прекрасно помнишь.

Теперь – представил. Трясущийся, он стоял близ выхода из своей квартиры. В трех сантиметрах от его носа лоснилась кожзаменителем внутренняя поверхность надежной металлической створы. Но… как именно Платон оказался здесь – он НЕ ПОМНИЛ!

Карасько был еще вполне молод и расстояние, преодоленное только что, было невелико, но сердце у Платона захлебывалось и в глазах у него темнело.

Однако, хотя физические глаза и служили в эти мгновенья не лучшим образом, а перед внутренним его взором сияла ясно и неотступно физиономия брата.

Выглядывающая. Улыбающаяся.

- Ну, так и что с того? – пыталось уцепиться судорожно сознание за леера мира внутреннего, протягиваемые рассудком. – Ведь это мой родной брат. Ну да, я недолюбливаю его. И нам случалось с ним ссориться. А в детстве мы дрались постоянно, но… ведь я же никогда его не боялся! Мой брат мне ничего плохого – по-настоящему, я имею в виду, плохого – не сделает!!

Но тут же подключился и другой голос внутренний – тот, неприятно трезвый – и он ответил:

- Не стоит себя обманывать. Да, ЭТО, с чем ты столкнулся, ВЫГЛЯДЕЛО сейчас, как твой брат. Однако по всему ясно, что на деле оно есть нечто совсем другое. Опасное, которое ни в какие рамки не лезет! Напротив – ВЫЛЕЗАЕТ из любых рамок. Имея цель до тебя добраться… разве не так?

- Да, так… вот так – и уносит крышу! – подумал, продолжая пока цепляться за внутренние леера, хоть и вяловато уже, Платон. – Прекрасно, что стою вот сейчас хотя бы у выхода из квартиры. Пойду-ка, подышу воздухом! Вдохнуть бы… открытый… воздух…

Платон возился с замком, почему-то не желающим отпираться. И мысленно заклинал:

- Просто выйти. Уйти отсюда подальше. Куда-нибудь. Ей богу, если сумею выйти – зайду во храм. Теперь уж не обману. И поставлю…

Жжик-щелк!

Замок, наконец, открылся. Дверь даже и отошла сама – сквозняк? или еще что-то? – выкачнувшаяся на площадку.

Платон собирался было уже сделать шаг из квартиры – в тапочках, растрепанный, какой был – но без движения замер. Потому что Платон увидел: прямо перед ним и в центре лестничной площадки стоит и смотрит на него человек.

Очень хорошо знакомый Платону.

Вано. Генацвали шурин, дорогой родственник…

Которого фотографию Платон тоже разместил у себя на блоге в составе специального поста. Совсем недавно – несколько дней назад вывесил.

Карасько, правда, предпочитал в данном случае говорить «повесил». Чтобы звучало с этаким завуалированно-зверским намеком: «повесил шурина»! Поскольку отношения у него с Вано не сложились. Имеется в виду… СОВСЕМ не сложились!

Но, как бы там оно ни было, а предоставил вот Карасько на блоге своем и шурину соответствующее место. Просто – как таковому.

И очень этим гордился. В смысле: последовательностью своей в представленности, терпимостью, объективностью. Что констатирует факт и, значит, не погрязает в дрязгах. Он – выше.

А цапался Карасько как лично с шурином, так и с женою своей по поводу Вано круто. И даже он ультиматум супруге выставил: или – или. Было такое дело… Так что заявиться к ним в гости сейчас Вано – ну никак не мог!

А если бы и набрался наглости, – думал, заторможено глядя на неприятного родственника, Платон, – то не стоял бы, уж точно, Вано под дверью, не проявляя себя никак и ожидая смиренно того момента, когда случайно откроют.

Вано бы уж позвонил! Вано бы уж постучал и вообще изобразил «такой большой радость» и вах-вах-вах… И…

А если бы даже захотел Вано неприкаянно постоять, то – не ТАК. А привалился бы шурин к стеночке уж, хотя бы.

Но… родственничек, выпавший с неожиданностью снега в середине июля, ни к чему не приваливался. Располагаясь, как уже было сказано, строго посредине площадки.

И пребывал при этом в полной, отталкивающей неподвижности. В классической своей неестественно-раскованной позе, в коей запечатлевали Вано неисчислимые фотографии.

Одну из коих Платон разместил на блоге.

Стоял так шурин – и взглядом неприятным своим обычным смотрел вперед…

Точнее – в глаза Платону. И – улыбался. Болезненной и напряженной улыбкой, недоброй, скользкой… той самой, за которую Платон его так терпеть не мог!

Улыбка. Опять улыбка. Чеширский кот…

Да, мысли, приходившие в голову Карасько, делались «всё страньше и страньше»…

И не было среди них такой, например: попытаться заговорить с шурином. Намека даже вот на такую идею не было!

Потому что дошедший до кондиции Платон очень хорошо чувствовал: не разговорчики разговаривать поджидал его тут этот Вано!

Точнее – поджидало его тут… ЭТО. Усвоившее себе, теперь, облик шурина…

Идея посещала Карасько совсем другая: ПРОЙТИ НАСКВОЗЬ!

Поскольку… ведь это же, скорей всего… фотография. Давайте называть так.

Какое-то непонятное дьявольское подобие фотографии, выполненной в три-ди формате.

ОХОТЯЩАЯСЯ на него фотография… ГОЛОДНАЯ фотография.

Чем дольше Платон глядел в эти неподвижные узенькие зрачки, тем четче он понимал, что сквозь – едва ли сейчас получится!

Возможно, этого ЕЙ только и не хватает! Возможно, что эта чертова… фотография как раз только вот и ждет, чтобы он попробовал – сквозь!

Карасько с треском захлопнул дверь и повернул ключ, отсекая лестничную площадку.

Так, что-то с головой, точно!

Сначала – глюк в мониторе. (РЯДОМ с монитором – уточнил неприятный и трезвый голос, проявив себя в третий раз.) После – другой на лестнице…

Что же, и от такого лечат. Еще и не от такого лечат, – пытался еще нащупать хоть какую-то почву сносимый со всех катушек вздрагивающий Платон. – Только: не верить, будто бы все это реально, не поддаваться панике!!!

Не верить? Так ты ведь уже давно… веришь, – нарисовалось вдруг непреклонно у него в голове. – Не ты ли сам говорил, что это – как сообщающиеся сосуды: закачиваешь в один – и обязательно оно будет проникать, как хочешь, в другой! Сметая на своем пути все. Выравнивая любые уровни…

Карасько ничему уже больше не мог противиться. Он израсходовал все свои душевные силы и он теперь просто ждал, чему еще суждено произойти дальше. Хотя и понимал вполне четко, что хорошим дело не кончится.

Вдруг обозначилась в опустевшей голове очень простая мысль и Платон был рад простоте ее: вот выйти бы сейчас покурить!

Позволит ли ему… ЭТО?

Позволит, может быть. Ведь даже и приговоренным к расстрелу…

И ноги понесли его в лоджию. Платон отодвинул раму, которой очень гордился (прекрасно проведенное остекление), и он выглянул, желая заглотнуть побольше свежего воздуху.

И этот воздух, вечерний, в действительности был почти свеж. Не обманул ожидания. А на воздухе…

Да, прямо перед Карасько в воздухе, на уровне четырнадцатого этажа, на котором располагалась его квартира, стояла тетя.

Родная тетя Платона, в смысле.

Точнее сказать, как раз, не родная: сводная.

Причем она любила всегда этот факт подчеркивать. Мягко, но постоянно. «Я не гожусь тебе в матери ни по крови и ни по возрасту. Да, буду в полтора раза тебя постарше. Ну так и что? Ведь не в два»!

Итак, неродная тетя Платона стояла в воздухе и смотрела ему в глаза лучистым, чуть насмешливым взглядом.

Одежды никакой на ней не было.

Платон узнал сразу позу, в которой тетя Эля придалась левитации. Чуть скованную такую позу, но и в которой, наряду с подавляемым смущением, чувствовался и некоторый незлобный вызов.

Как бы такое вот ироническое: «да! вот представьте себе! вот так»! Возможно – даже и само-ироничное…

Словом, расположилась тетя Эля «на воздусях» так в точности, какой запечатлел ее снимок, что настояла сама же она и сделать «на память» после того, как у них с Платоном «все было».

Такой была единственная фотография у Карасько, которую он, естественно, и думать не мог разместить ни на каком посте. Поскольку дураком не был.

Но иногда жалел, что не мог. Потому что ему тогда, он уверен был, многие позавидовали бы. Тетина красота была зрелой, именно, а вовсе не перезрелой.

На перезрелость, то есть, не было еще нигде ни намека; сложением же тетю Элю бог не обидел. Что справедливо было бы сказать, к сожалению, далеко не обо всех женщинах, с какими сводила судьба Платона.

Тетя притягивала. Всегда. И особенно – вот сейчас, когда стояла перед Карасько нагая в воздухе.

Но даже в основном и не сексуально притягивала (хотя и не без этого тоже). Она манила благоразумием, аурой спокойной уверенности. Обаянием опыта человека, сумевшего найти какое-то равновесие между внешним и внутренним, что чувствовался всегда в ней.

Она всегда и все знает… Она и сейчас – поможет!

Платон отодвинул раму как можно шире. Шагнул, словно на ступень восходящей лестницы, на сиденье старого стула, который доживал свое в лоджии. Приветственно протянул вперед руки, делая следующий – последний свой в этой жизни – шаг.

…Какое-то время Петя, начинающий блоггер, смотрел, задумчиво склонив голову, на невыразительное лицо Карасько.

Затем – удовлетворившись, пожалуй, качеством вывешенного снимка – принялся набивать на клавиатуре, старательно: «это дядя Платон. Мой дядя – брат моей матери. Он выпал с лоджии и расшипся».

Компьютер подчеркнул слово «расшипся» красным, предупреждая насчет ошибки.

Но Петя проигнорировал.

© Ярослав Астахов, 07.06.2012