Подкладка Реальности

(там полдень граничит с полночью)

Я потерпел бы фиаско, если бы хотел убедить читателя, что этот мой рассказ — не художественный. Что будет, если сидючи верхом на цистерне, наполненной керосином, зажечь над распахнутым ее люком спичку? а после и уронить еще огонь в этот люк?

…Вот именно ((

Засим и не претендую))

Возьмем в аренду машину времени. Переместимся во времена не столь отдаленные. В эпоху Густых Бровей. Там… ЗАСТОЙ.

Одной из наиболее бросающихся в глаза ипостасей оного был ДОЛГОСТРОЙ советский. Ну или, если точней и честней сказать, НЕДОСТРОЙ.

Картину он представлял, как это бы сказали политкорректно сегодня, неоднозначную. Волглую заскорузлую стынь ее неопрятных мазков помнят родившиеся лишь очень, очень давно.

И — мальчиками. Девочкам такое было не интересно. (За исключением разве немногочисленных русских Пеппи — редких, но точно метких). Мальчишек же как магнитом тянуло на летаргические те стройки.

На брошенные площадки, утыканные умирающей техникой. На эти технологические болота, подернувшиеся ряской времени…

Забор!

Уже завораживает! И что же это взрослые дяди за теми занозистыми глухими досками от нас прячут?

Спрашиваешь о том у родителей — в ответ классика: Ничего там интересного нет! За этот забор никогда — никогда! — не лазь. Ты ВСЁ понял?

Ну вот уж поле такой-то отповеди… Читающие всё поняли?))

Мальчишеская секретная экспедиция неизбежна. Что даже и не вопрос.

А только вопросик: с кем?

Личности симпатичные в нашем дворе водились. Я помню до сего времени первых друзей своих. (Сначала, кстати сказать, приключаются друзья первые. Только уже потом занимают их место старые. Прямо как молочные зубы уступают лунки пришельцам, какие цепче))

Однако симпатяги все оказались мамкиными сыночками. Которым эти самые мамочки заказали насчет Забора еще куда как более строго-настрого, нежели моя мне. Поэтому идея завербовать ПРИВЛЕКАТЕЛЬНЫХ обломалась. Накрылась глухо МТ ((

Водилась в нашем дворе и шпана, конечно. Ей точно было уж фиолетово до запретов что мам, что пап! Но приблатненные бы отказали мне потому лишь только, что предложил — салага. То есть отфутболили бы из принципа.

Хотя сама идея шпане, скорей бы всего, понравилась. Настолько, что они б ее у меня тут же слямзили. Даже и не заметив лямза, а искренне бы потом себе приписав идею. Хвастали бы двору, расписывая великие свои подвиги, свершенные: За! За! Бо! Ром!..

К тому же не особенно и хотелось мне, честно-то говоря, оказываться с непредсказуемыми верзилами в территориях, где точно не маячит на горизонте ни одного взрослого. Рабочие? Сторожа? Не смешите: советский долгострой-недострой это классика была МЕРТВОЙ ЗОНЫ. Во многих смыслах этого сочетания слов, устойчивого и мрачного ((

На лунных приисках недостроя не наблюдалось и вообще, как правило, старателей никаких землян. Вот кроме разве подчас не в меру любопытных детей, клубу виртуальному коих и принадлежал тогда ваш покорный слуга))

Поэтому по всему кандидат в соратники на поверку оказывался один: Паша Палтин.

Особенный то был мальчик… Настолько, что не всегда и нравилось общество мне его. Какою-то диковатой оказывалась, иногда, палтиновская логика.

Не в смысле, что простоват Паша был. Напротив, этот ровесник производил впечатленье продвинутого по жизни дальше, чем некоторые взрослые. (Правда — не в направлениях, двинуться в коих бы пожелал я сам…)

А просто вот случались у Палтина иногда… закидоны. Редко и однако же… РЕЗКО. Настолько, что и не меня одного выбивало такое из колеи.

Вот Паша еще миг назад адекватен, игру поддерживает… а вдруг отколет он этакое, что рот поразинешь… тихо. А после заорешь громко:

— Ты [мать-перемать] БОЛЬНОЙ! просто ВААЩЕ на всю голову!!

Это — о недостатке Палтина.

Но были у него и достоинства. Например: уж точно не сынок маменькин! Хрен мамка могла б какая ему запретить чего.

Ну то есть она могла бы, конечно, запреты свои озвучить. Чем, собственно, регулярно и занималась. Но Паша реагировал как? В бутылку ничуть не лез (хоть мать его, правду сказать, из оной не вылезала — в любой из возможных интерпретаций данной фигуры речи).

Балда выслушивал отрешенно пьяные громогласности, а после тихо делал по-своему. (О мальчике таком и французы бы не сказали, наверно, enfant terrible… а буркнули б что-то вроде enfant rusé, надо думать.)

К достоинствам П.П. я отнес бы также: не задира по жизни. А сочетанье такое: не маменькин сынок да притом еще и не забияка — редкое!

Короче. Не получается возыметь, что любишь, — попробуй возлюбить, что имеешь.

Такую взрослую мудрость я слыхом тогда не слыхивал, а если бы и подслушал случаем, то вряд ли бы сознал, о чём речь.

Однако принял решение в полном с ней соответствии. (О, если бы только знал!..)

Как Палтин отреагировал на приглашение поучаствовать в экспедиции? Вдохновила неординарную личность эту идея проникновения За Великий Забор?

Да слабо бы сказать — вдохновила! Я стал для Паши ЛИДЕРОМ аж на какое-то время после озвучки геройских планов. Помню как сейчас полыхнувшие диким его глаза и вопрос, мне заданный с придыханием:

— А — когда??

«Когда» наступило тут же. Я с гордостью показал рекрутированному подкоп, какой организовал подвернувшейся железякой за ширмой дощатых ящиков, что свалены были небрежно близ основанья Забора хрен знает кем (в советское время и не такое вываливали взрослые дяди поддатые где ни попадя).

И вот мы с Палтином стали — первопроходцы!

Прокрались как заправские пластуны.

Неустрашимые как вестерновские ковбои.

Оставив над собою и позади Забор, мы отряхнулись и гордо расправили плечи за запретной чертой.

…и Витус Беринг

ступил на берег…

Мы переглянулись геройски — бесстрашные первооткрыватели, посмевшие преступить периметр. За коим подстерегают змеящиеся кошмары… клубятся ужасы…

Бурьян оказался дремуч и по плечи мне.

Нисколь не преувеличиваю. Моя голова была тогда к земле ближе (хоть сердце от нее — дальше).

Жестокий ветер неведомого трепал разнотравье в дерганом, непредсказуемом ритме…

И даже и самое солнце иначе светило тут! Идущие с безоблачного неба лучи непонятным образом оставались блеклы. Как если бы проходили незримую взвесь какой-то мельчайшей пыли (радиоактивной? кто знает…).

И звуки как-то совсем иначе витали здесь… Трамвай ли вдалеке прозвенел? Да, будто… Но долетало его потустороннее тренькание как скорбный заупокойный колокол…

Да тут и самое сердце — вдруг я заметил — иначе бьется! Под этим пристальным сглазом нагромождения темных окон, пятнающих недостроенную и рваную вертикаль стен.

Эти окна.

Разверстые, незастекленные и безрамные… Как прогрызающие квадратами черноты запыленный кумач-кирпич…

Мне снятся до сих пор те провалы. Квадратные безгубые рты самозваных судей, безмолвно — и безапелляционно — приговаривающие к смерти.

Не понимаю толком и посейчас, как удалось нам тогда избежать исполнения приговора…

Но там-то не о том думалось, уж конечно! Бравурные детские мысли шустро витали вроде:

Злокозненная фортеция пытается внушить страх? Застопорить экспедицию?! Хрен вот! Мы с Пашей поголовно герои. Поклявшиеся на мечах рыцари…

Страдающее человечество чает разгадки тайны. Разведки секретных ужасов гиблого места и вся надежда — только на нас!

И мы ее оправдаем. Во имя избавления людей от кошмара. И мы не убоимся чудовищ, какие встретятся на пути…

Я накаркал.

Чудовища не замедлили встретиться.

Первое оказалось ржавеющим, шестеренчатым. Зловещие черно-серые вороны засирали — неодобрительно вспархивая при приближении нашем — его продавленную макушку…

О гусеницу чудовища, распавшуюся и простершую зубоватые сочленения в заросли сорняков, споткнулся неустрашимый Палтин. И вскрикнул.

Исторг из уст проклятие, то есть, как поступают в подобных случаях все герои. (Не буду приводить героическое высказывание Паши дословно — издательство придерется.)

Но не захныкал ведь! А я и не сомневался в друге. Такого не сломить камням преткновения! Ну то есть, как оно получилось в данный момент, — железам этого самого преткновения. Иному б и не нашлось места в моей команде. Которая — вот немного еще — спасет мир…

Но тут разинуло пасть навстречу иное чудище.

Кот-ло-ван…

Покинутый копателями давно и какой-то весь… заболоченный.

Мы мужественно преодолели дебри чертополоха и созерцали прямоугольный рот, зиявший отчужденно в земле… Стоячая грязно-серая муть закупоривала угловатую глотку гиганта недвижным кляпом…

А вдруг эта вода ядовита? — подумал я. (Первопроходцы обязаны во всем явить бдительность.) На вид перед тобой может быть лишь зацветшая дождевая лужа, но… мало ли…

Да вот и подтвержденье того, что незримо здесь правит бал Мастер Яд!

Собачий окоченевший труп.

Я первым замечаю его и указываю Балде (хоть Палтин терпеть не мог оное погонялово) и тем же указательным пальцем подаю ему знак: молчи!

Враги не должны услышать.

Пусть пребывают в неведении о том, что мы поняли: заброшенный котлован — ОТРАВЛЕН. Ежеминутно его опаснейшая поверхность источает МИАЗМЫ… невидимые флюиды смерти.

Я вижу как наяву совершенье судьбы собаки: животное, не подозревая опасности, подступает ближе… нюхая злокозненный воздух склоняет в пустоту котлована голову… рассматривает отражение свое в зеркале отравленных вод… подламываются лапы, собака падает в бездну, подергиваясь в полете в предсмертных судорогах… и даже еще до соприкосновения со смертоубийственной гладью — перестает дышать!

И вот ее останки перед нами теперь. В открытой пасти желтеет клык и язык скукожившийся чернеет…

И плавает вокруг ряска, медленная… Невинная безразличная. Ленивый ветерок загоняет ее в подтопленный мертвый рот…

— Палтин!!! [мать-перемать]

Тупица наклонился над котлованом, не думая об опоре.

И он зачем-то шестом (когда он только и где его подобрать успел?) тыкает в раздувшийся труп.

Край почвы может поехать в любой момент под ногами дебила этого и тогда… Ору ему во все горло:

— [мать-перемать] ОФИГЕЛ?!!

Я выразился тогда, конечно, не совсем так и однако же он — воспринял.

Оставил идиотскую палку торчать меж ребер прельстившей чем-то его дохлятины и на шаг отступил от края. И после эволюции той вдруг вытянулся молодцевато во фрунт и гаркнул:

— Яволь, генерал!! Яволь!

(Аж вороны полетели тогда от воплей урода этого с кабины битого временем гусеничного трактора…)

Что хуже, Палтин добросовестно притом «ел глазами начальство». (Как требовали уставы армий, полегших еще на Первой, газовой мировой войне…) На роль начальства новоявленный этот ЗОЛЬДАТ однозначно уже припахал меня. И сделалось в момент ясно из экзотической столь реакции, что Паша теперь… играет.

В чудовищного полковника. В урода, что подвизался некогда в легендарном корпусе… генерала Шнее.

…О, этот приснопамятный генерал! У нас во дворе привилось какое-то время назад поиграть в него. В безбашенного гитлеровского полководца и в жутких его полковников.

Точнее говоря… я привил.

Нисколько не желая того. Ну то есть не планируя прививать, а оно само нечаянно получилось.

Я этакого не ожидал даже. (И потому аж загордился немного, честно-то говоря.)

Дело случилось просто. Нашел на меня во дворе как-то стих… рассказать историю. На тему — в данном конкретном случае — как немцы во времена Второй Мировой воевали с американцами.

С чего вдруг тема такая? Так ведь о РУССКИХ сраженьях с немцами было известно всем. Хватало фильмов толковых (тут и у меня даже, «антисоветчика», нет претензий). А вот о боданьях пиндосов с фрицами ниша информационная пустовала. Поэтому и выдал я на публику то, что знаю (как бы) о том.

Чего я ради старался?

Хотел быть в центре внимания? Да ничуть! Внимание кого-то ко мне почему-то меня тогда раздражало даже. (В том числе и родительское… каким же дураком был! Сейчас они не со мной, не с нами… Слабое утешение: какой и когда подросток сходной не страдал дуростью?)

Внимание меня доставало, да; но вот РАССКАЗЧИКОМ почему-то вашему покорному слуге служить нравилось. Рассказка ведь это как? Ты мерно и отрешенно, почти торжественно произносишь фразу за фразой — и тебя внимательно слушают. И даже чихнуть боятся, чтоб только не пропустить чего! Не ты есть центром внимания, но: РАС-СКАЗ.

Рассказ же как сделать центром? Подросткам интереснее действовать, чем внимать. Поэтому мое бла-бла для тогдашних ровесников обязано было быть непрерывным потоком действия (экшн!).

А для завоевания верзил и этого мало. Салага, типа, пи… фигню гонит (поскольку «взрослой жизни еще не знает, хо-хо!»). Однако. Если забросишь удочку: «Вот я вчера кино видел… классное!» Тут и залипнут некоторые: «О чем?» «А кино-то какое хоть?»

Паузу небесполезно бывает выдержать. Рожу многозначительную состроить. Потом изречь:

— Секретное, ВААЩЕ, кино. Такого тебе по телику не покажут. Я только по блату видел. На ЗАКРЫТОМ ПРОСМОТРЕ… сечешь?

Вот после подобного моего пи… анонса — подтягивались, бывало, даже великовозрастные. Ведь двор наш как-то прознал, что мать у меня работает — в оборонке. В немаленькой, притом, должности.

Трепать о таком родителями мне было, ясное дело, строго запрещено. И я блюсти сей запрет — польщенный взрослым доверием — сразу поклялся искренне. И клятву детскую ту… сдержал, как это ни удивительно! Да только ведь сами взрослые откровенничают, бывают, почище детей своих… подчас. Точнее: под отмечание праздников.

Уж так оно или иначе — во дворе прознали. Прониклись, и потому вероятно слушать меня любили. Настолько, что лишь стоило замолчать — потряхивали:

— А дальше? дальше-то — ЧО?

— …А вот ЧЕРЕЗ ПЛЕЧО! (присказка бытовала тогда ехидная) Амеровские бригады на Шерманах (сам «шарманка»! так танк тогда основной пиндосовский назывался, понял?) обложили весь этот, [мат], экспедиционный германский корпус. Вопили из матюгальника им: Сдайтесь, [мат], а то живые позавидуют мертвым: на фонарях перевешаем!!

В ответ на такое хамство немецкий генерал хвать… лично — ранцевый боевой огнемет пехотный! С которым так и попёр на пиндосов, неистово поливая… Четыре Шермана [мать-перемать!] лично сжёг.

— А чё хоть за генерал? Остался он в этих… [мать] анналах истории? Звали хоть генерала как?

(Ну не умеют рассказчика не перебивать! Ур-роды…)

— Шнее. — Такой ответ у меня вдруг сам с языка скользнул. Хоть я и слова такого даже не знал немецкого. Сам удивился аж, как произнес его без малейшего замедления.

Но изумление мое тогда было легкое, мимолетное. Ведь сколько раз уже замечалось мне: коли, что называется, «Остапа понесло», — тут уже «всяко лыко» не только не пойми откуда возьмется, но и само собой «в строку» станет!

Это лишь сейчас думаю: а может и жил когда-то (кто ведает?) этакий генерал… И умер (погиб геройски), но затерялся в каком-то кармашке пространства-времени: тусклый оловянный солдатик, забытый Вечным Ребенком («Бог это вечный ребенок, играющий в вечном саду», учит Ауробиндо) …но вдруг эфирной волною, какую оседлал сёрфинг моей нехитрой былички, был вытряхнут из кармана?.. Ребенок весть!

Об именах оппонентов Шнее меня не спрашивали. А нету имени — нет и мифа (читай Алексея Лосева). Вот и утвердился в дворовой мифологии нашей один лишь тот генерал.

Хоть и неудачно окончился путь воителя этого (коль верить моей быличке). Чего уж там — смехотворно! Да только даже и это… легло «в строку». Испанская поговорка: «над кем ты посмеешься, того полюбишь» (а иногда ведь и вправду, чёрт!..).

Смешное: геройский Шнее споткнулся об обгоревший труп одного из им же сожженных солдат противника. И выронил огнемет. И упал. А раскаленное сопло того оружия, падающего вослед, — перекувырнулось в воздухе. Все продолжая еще извергать смертоносную пламенную струю. И та ударила слепо в жопу повергшегося героя. И — загорелась жопа. А от нее загорелся весь генерал! И уцелели тогда только звезды с его погон. Тем и кончилось.

Тем кончился мой рассказ.

Но — не Шнее. Он предложил себя неожиданно как горючее, закачанное в генератор энергии нашего двора.

В немецкого генерала начала играть малышня с пистонными пукалками. Портреты Шнее рисовали мелками девочки на асфальте (изображая его, как правило, с усами штопором Бисмарка и с нелепыми эполетами). И о Шнее…

Что говорить! Уже через неделю если бы я признался, что этого генерала я просто выдумал, — меня бы так же просто тогда… побили. Не понарошку — чувствительно. И не из «подростковой жестокости», а мстя за посягательство на… святое?

Конечно это слово тут едва ли подходит)) И вряд ли даже его хоть кто-то во дворе знал. (За исключением разве Наташи Контовой из подъезда четвертого. Поповны. Как и словечко «поповна», впрочем, едва ли кто тогда ведал.) Однако приземленное представление, ощупью соответствующее зашкаливающему понятию… детские сердца как-то чуяли.

Завирусившаяся игра в генерала Шнее явила собой, конечно, дворовый «стадный инстинкт», не более. Поветрие, которое у большинства детей как явилось, так вскоре выветрилось.

Но это у большинства. С которым наряду обнаружились во дворе, как ни странно, устойчивые фанаты Шнее.

И первым из таких — Паша Палтин. Он был поначалу САМЫМ, а после вообще стал ЕДИНСТВЕННЫМ.

Стойкое увлечение моей сказкой (а он и мысли не допускал, что — сказка) возможно даже и повело к тому, что Паша выбрал себе карьеру военного. Подал документы в Суворовское училище. Хоть и, может быть, Палтин просто сбежал туда от обрыдшего бардака в семье.

…Итак: Яволь, генерал!

И Паша «ест начальство глазами»…

А что же я? Немецкий солдафон с огнеметом стал для меня к тому времени тенью пройденного этапа. Но… почему бы не тряхнуть старый добрый пропахший порохом вермахтовский светло-серый мундир?

— Смотрите туда, полковник, — указал подчиненному Шнее, сверкнув моноклем. — Американский бронепоезд идет в атаку! Вы это видите?

Он… увидел.

Чего там, я сам — УВИДЕЛ.

Летящую мне в лицо клёпаную тупую морду локомотива. Вскипающие тугими клубами серо-бурые дымы бронированной трубы. Маленькую смешную цистерну — запас воды — подскакивающую на стыках…

Грозные канонерки-вагоны уже нащупывали нас пушками. Вдобавок из каждой бойницы бронесостава торчали хищно шевелящиеся стволы автоматов Томпсона, пулеметов Джонсона…

Мне и полковнику оставалось жить…

— Заходим с разных сторон, полковник! — отдал я тогда геройский приказ. — И, по моей команде… ГРАНАТОЙ ОГОНЬ!!

Паша нащупал на земле тут же, кажется, пустую водочную бутылку, брошенную там кем-то. Мне ж подвернулся под руку ржавый железный болт, что тоже вроде могло сойти за немецкую Stielhandgranate.

Переглянувшись, герои одновременно метнули их по врагу… ПРАХ И СМЕРТЬ!!!

Американский локомотив оказался повержен в одно мгновение. Дергающую рычагами машину сшибло с железнодорожных путей двумя синхронными взрывами. Блевотиной захлестал кипяток из лопнувшего котла, свистел пар…

Команда машинистов бежала.

Бронированные гаубичные вагоны громоздились со скрежетом друг на друга, не оставляя артиллеристам шанса вести огонь.

Боезапасы взрывались, детонируя в чревах опрокинутых канонерок, и бесновался над полем боя убойный хаотический фейерверк…

Немногие оставшиеся в живых солдаты противника выпрастывались из груд корежимого со скрежетами металла. Выжившие счастливчики молотили по нам из Джонсонов с их нелепыми магазинами, вытарчивающими сбоку.

Однако мой Парабеллум не оставлял им шансов. Как и суровый Вальтер мне преданного полковника.

Разгром америкосов был полный. От гордого бронепоезда не осталось ничего вовсе. Он как бы во мгновение весь ИСПАРИЛСЯ куда-то вдруг…

И только лишь одиноко торчала пред победителями… цистерна.

Смешная и непонятно маленькая.

Та самая, которая подскакивала недавно так бодро на стыках рельс…

Теперь она стояла спокойно.

Мы с Пашей взобрались на нее осторожно и даже с некой… почтительностью?

Уселись, умостившись на теплой, нагретой солнечными лучами цилиндрической выпуклости.

Молчали, словно ждали чего-то. Не сразу после этой тихой аннексии потянуло начать обследовать горловину, пытаться открыть таинственный, местами чуть проржавевший люк.

Да и защелка его подалась не вдруг… Но как только — мы оба чихнули разом!

Ведь оказалось, что обреталась-то внутри… не вода. Ядреным кулаком КЕРОСИНА безжалостно шибануло в нос!

Чих Палтина прозвучал раз, вот именно. Тогда как я керосиновой атмосфере салютовал трижды. И каждый раз громче прежнего. И после третьего думал: ну вот сейчас-то уж точно Паша станет насмешничать!

Но Палтину оказалось похер мое чихание.

А лучше бы уж язвил! Он хохлился как-то странно, я вдруг заметил, на странненькой той цистерне…

И как-то вот… жалко даже. Передо мною сидела битая, коцаная ветрами птица.

Больная.

Оцепеневшая.

ХИЩНАЯ.

Таким я запомнил Пашу. Втянутая голова в плечи. Губы, в шнурочек свитые… Он был как треснутая гитарка, играющая безмолвно себе самой о каком-то очень [мать-перемать] своём…

— А знаешь, почему пиндосы предали бронепоезд? — бесцветным голосом вдруг нарисовал Палтин.

— Н-нет, — удивлением заикнулся я (…ПРЕДАЛИ??).

— Да потому что кишка у заокеанского говнюка тонка — ПОДОРВАТЬ! Вот прямо с собою вместе! А вот у нас, у арийцев…

Я вздрогнул и уставился на него.

Паша почему-то истолковал мой взгляд проявлением недоверия.

— Ты думаешь, я пи… [мат]? А вот и ни [мат] не пи…

Он вынул спичечный коробок.

Открыл.

Задумчиво как-то вынул из него спичку.

Чиркнул о коробковый бортик — явилось пламя.

Такое маленькое и бледное… безобидное.

А ветра вдруг тогда вовсе вокруг не стало.

Даже самого легкого.

И раньше-то ветерок был умеренный так себе — теперь же неожиданно пропал намертво… почему-то.

Пытался я тогда выбить, выхватить из палтинской лапы — спичку?

Даже и не подумал.

Мы с ним сидели по разные стороны разомкнутой горловины, расположившись так, что я б и не дотянулся просто.

Но человеку ведь свойственно как-то… дернуться в ситуации смертельной опасности? Рыпнуться, рвануть, взвиться… а не раздумывать этак вот о возможном и невозможном!

Опасность же была видней некуда. Неужели Палтин сумел… ввести меня в транс какой-то?

Ну разве — непроизвольно. Гипнотизировать он, конечно же, не навык. Да ведь и я не гипнабелен (как мне сказал это как-то один увлекающийся гипнозом взрослый).

Наверное как раз вот непроизвольность гипноза палтинова содеяла меня тогда… фаталистом?

Помаргивающий невинно спичечный огонек исчез в жерле люка.

Отправил Паша его туда вот этак небрежно-мельком — подумаешь!

Подумать я не успел.

А разом вдруг оказался стоящим на… ЗЕРКАЛЬНОЙ ПРЯМОЙ ДОРОГЕ. На ней меня обнимала бархатная тихая ночь, хоть только что пред глазами сиял жесткий день.

Глаза же не испытали шока от окунания в темноту, однако. Я начал видеть окружающее там почти сразу, пусть и картинка не вдруг обретала четкость.

Ускоренное привыкание глаз произошло потому, наверное, что это новое небо, внезапно надо мною разверзшееся, — явилось беспрецедентно ЗВЕЗДНЫМ. Их столько не наблюдал я никогда и при совершенной ночной безоблачности! И — на удалении даже от населенных пунктов на расстояния, которые никакое пятно электричества на земле не допустят мешать роению звездной бездны.

То было Небо Ван Гога, [мат]! Но только живописец оное выдумал, а вот я, вдруг брошенный в него Кем-то… глазами собственными увидел.

Недвижные волны косм космоса загибались причудливыми меандрами… сияя притом аж ярче — все в совокупности — свечения самой полной у нас луны!

Которой, кстати сказать, на небе невероятном том… вовсе не было. Ни полной, ни вообще какой-либо. А ведь еще ранним утром сегодня заметил я — в окне на краешке неба — сдохший белесый месяц.

Но — несмотря на непонятное лунное небесное неприсутствие — ошеломляющие созвездия не были в мире том, куда я попал внезапно, единственными света источниками. Я понял, хоть и не сразу: чудовищные деревья, стоявшие караулом рядами ровными по сторонам той зеркальной и прямой как шпага тропы… струили неброский свет!..

Им полнился каждый листик… точнее же сказать — листище! Гигантские дерева поражали невероятной широколиственностью земной изумленный взор.

Их узловатые ветви хвастали гротескной странностью вроде

…слоновьих ли лопухов, их обсевших?

…павловнии разбушевавшейся ли?

Да, впрочем, — какая разница? Достойная упоминания разница была только, что глаз мой оказался вдруг в состояньи отслеживать мельчайшую жилочку изумрудного света простершихся в ночь остроухих листьев, что посылали согласным легким дыханием удивленные волны сияний робких безлунной этой долине Дороги-Зеркала…

— ШАЙОТ АНАБАД СУНЕНДЕ! — вдруг рухнуло неожиданно громом с неба.

Какой это был язык? Я не имел о том и малейшего представления. Но ведал непостижимым образом, что переданное громовыми раскатами речевыми означило невозможное:

ЗДЕСЬ ПОЛНОЧЬ ОБРАЩАЕТСЯ В ПОЛДЕНЬ.

И взор мой улетел тогда легкой бабочкой вдоль зеркально-шпажной тропы, сканируя перспективу. И мне открылось: а ведь в удалении вправду буйствует (а иначе не скажешь!) — покойный свет…

Вы возразите: не бывает буйства ПОКОЯ. Трудно не согласиться. Но все же люди используют, иногда, такие речевые фигуры как, скажем, «буйство цветения». Один примечательный бард из Нижнего Новгорода — Юрий Цендровский — пропел однажды:

«…мы вышли из буйства полыни…»

А я перевел намедни место одно из «Эврики» Эдгара По так:

Там за бездной одной —

обнимает другая…

Само время волной

там играет без края…

Однако все это лишь, что называется, «к слову». А к делу вот: буйствующий покой озарял… половину неба!

Меньшую половину, правда; большая охвачена была ночью — голову запрокидывая в зенит я сразу же созерцал вновь космические вангоговские меандры…

Но ведь такое предполагает, вы скажете, и ГРАНИЦУ?

Да кто бы спорил! Однако мой потрясенный взор, витая тщетно горе, хоть и пытался как-то ее нащупать… не получалось!

Глаза, устремясь вперед, обретали горизонт ПОЛДНЯ (и было у меня впечатление, что этот идеальный своей кристальностью окоем пространнее куда горизонта, что нам привычен), однако, запрокидываясь и отступая в зенит, — глаза созерцали снова без перехода пучины ПОЛНОЧИ, гипнотизирующие меандровыми роями: жемчужными колье звездных недвижных рек…

Я несколько раз пытался исполнить плавное, тихонькое скольжение взора моего по параболе того неба. Да только подозреваемый там экватор оказывался НЕУЛОВИМЫМ непостижимым образом:

• День вечности? Вот он передо мной!

• Ночь времени? Она нависла бездонной прелестью над макушкой, но и однако…

Взгляд оказался не в состоянии каменеть, споткнувшись о горгонейон:  границу, долженствующую как бы разъять на полдень и полночь этот невероятный небесный (ЗА-небесный ли?) купол.

— ФУГАР АПОСТУРО КЕНЗЕ! — вновь грохнуло с высоты.

Точней: раскатилось в черепе. Нахлынуло звуковою волною из моря внутреннего и там обнажило смысл, подобно тому как прибой открывает гальку, откатываясь, и оказался оный:

НЕ ХОДИ ДАЛЬШЕ.

Не зная даже и принадлежности языка я все так же четко ловил посыл.

И только тут осознал, что ведь все вот это недолгое время бывания не-пойми-где — не просто я на зеркальной этой тропе стою, а — тихонько я куда-то по ней… ИДУ.

И даже босиком, почему-то.

И помню до сих пор эту гладкую, манящую дальше и дальше ступать по себе изумительно ласковую прохладу твердого идеально ровного ЗЕРКАЛА… ноги помнят! 

Однако каждый мой следующий шаг после грома-запрета-окрика почему-то давался все тяжелее…

— КЕБУР АУЗЕЙДЕ ПОЙРА!

Пронзительный рокот речения того как бы гейзером хлынул из-под земли. Вколачивая клиновидную мысль:

СТОЯТЬ! ИЛИ ТЫ ПОГИБНЕШЬ.

Но грозное предостережение совершенно меня не тронуло. Я воспринял его лишь досадной помехой вниманию моему и намерению.

Я превратился в одно желанье: достичь Границы. Стал весь искателем над макушкой своей того заветного зенита дуги, который разделяет/соединяет в невероятном небе невероятного мира того… полночь его и полдень.

Ведомый оным стремлением и попытался я снова шагнуть вперед.

Но следующий тот шаг потребовал от меня усилий… НЕВЕРОЯТНЫХ.

Их трудно и описать, поверьте! Но все-таки я движение это каким-то образом… СОВЕРШИЛ.

И я

почувствовал на мгновение,

что будто бы

пересекаю Границу,

но оказался…

Да просто вновь восседающим на цистерне. Ржавой. Наполненной керосином вонючим и… в одиночестве.

Поскольку огнеспичечный Палтин — слинял куда-то.

Но спичечка его плавала… Висела, точней сказать, без движения на плаву.

Я получил возможность созерцать обыденный предмет этот после недолгого ёрзания штанами по металлической выпуклости, которое мне позволило заглянуть в распахнутый люк.

Брандерка глядела тускло.

Смотрелась как водомерка, когда насекомое это вдруг перестанет перебирать лапками, зависнув оцепенело над глубиной.

Всего лишь обгорелая спичка… Вокруг нее я заметил мутноватое гало на поверхности керосина. Отметившее границу, внутри которой застенчивый огонек погас, не выдержав прикосновения жидкости.

…ЭТОЙ жидкости?!!!

Такого. Не. Могло. Быть…

Но вот СЛУЧИЛОСЬ, однако.

Необъяснимое никакой случайностью.

Поскольку ТАКИХ случайностей — не случается.

Высоколобому современнику может прийти на ум, разве, понятие флуктуация. До безобразия растяжимое.

Ученые теперь повадились говорить, что будто б окружающее нас всё — ВЕРОЯТНОСТНО, «статистично».

Что будет, если сорвешься ты, скажем, с вертикальной скалы? А ты тогда, ВЕРОЯТНО, полетишь вниз! Ну да, — говорят они — скорее всего. И все ж остается, де, некая исчезающе малая вероятность, что в итоге ты упадешь… ВВЕРХ.

Куда? В космос, что ли?? Наука современная утверждает: в космос или не в космос, а есть какая-то доля падения вверх возможности. А вот не нет ее…

Какая же, тогда, доля? Одна ли миллионная разве?

Нет, говорит наука. Она куда как ничтожней. Тут речь уж об одной миллиардной… секстиллионной…

Ну что ж, наверное такой была вероятность, что не рванет цистерна.

Не превратится в гигантский мячик пульсирующего, беспощадного пламени…

НЕ РВАНУЛА.

А только с места несостоявшегося ЧП рванул Палтин.

Он испарился вместо цистерны. (А не наряду с ней и вместе со мной.) С чего бы?

Кулака ли моего испугался? Возможно как вариант. Мудиле причиталось по полной за тупую попытку отправиться на тот свет с обрыдшего ему этого да меня прихватить до кучи. За этакое справедливо было бы отметелить его по-взрослому.

Но только бы я… сумел? Балда превосходил меня четко в искусстве драки. Он понабрался подлых приемов, тусуясь с гопниками. (От коих меня тошнило. И от приемов, и от изобретателей их.)

Однако все же Паша был — мальчик. А у мальчишек ощущение справедливости не убито тем, что принято называть «взросление»: мальчик верит, что виноватому трудно победить в драке.

Не ощущающий правду за собой в мальчишеской склоке — проигрывает. Поскольку не способен бывает раскрутиться на драку до сногсшибательных (в смысле слова прямом) оборотов. Такие может подростку подарить исключительно праведный гнев его.

А Палтин, отчебучив дебильнейший закидон (тоже в непосредственном смысле слова) со спичкой, — точно понимал себя: ви-но-ва-тым. (Для этого-то уж у него хватало мозгов!)

И все-таки, тем не менее, я не думаю, что Паша испарился из опасения проиграть драку. По крайней мере не поэтому в первую очередь.

А было это бегством от МЕСТА. Палтин ужаснулся тому, что дикая эта пустынь заставила его сделать. Он испугался власти, какую коматозная недостройка явила над подростковою перестройкой души его. Спросил себя, вероятно: какие еще веревки способна свить из него пучина тутошняя невзрачная?

Пить, может, этот вот керосин заставит?

Забраться в им заполненную цистерну и закрыть люк?

Или, может быть…

Вот Паша и сбежал поскорее. Дабы не приключилось руками его войти в этот мир чему-то еще похуже, чем ими только что тут уже было сделано.

Правильно, скорей всего, поступил.

Мальчишка избегал меня после. Дружба оборвалась, кончилась. Я не особенно горевал об этом.

А он тем более. Кто не затяготится общением со свидетелем своей лажи? Ну разве — отрешенный философ. А Паше было до философии… А уж до отрешенности -…

Мы только изредка случайно пересекались в недолговечных компаниях. И Палтин обыкновенно в случаях таких вредничал. Мелочно мстил мне за…

За что? Непросто подобрать слово… Но я, наверное, все-таки понимал (хоть из того и не следует, что прощал, конечно).

Однако понимание такое суть лишь болото мелкое подростковой психологятины… А понять бы: что с нами-то приключилось тогда, реально, на чертовом пятачке??

Естественная химическая реакция керосина и кислорода, едва начавшись, вдруг резко и непререкаемо была ПРЕРВАНА. Тогда как не наблюдалось и близко физических или там химических сил, способных таковую застопорить.

И все же жизни двух малолеток спасены были…

ЧЕМ??

Или, может… Кем?

Лично у меня нет ответа.

Догадки? «Их-то у меня есть», да только кто станет слушать, что существуют некие… Силы? 

Невнятные человеку. Ниспосланные оберегать придурковатых подростков от следствий их фатальной безбашенности… 

В такое современное человечество, коснеющее во скепсисе, отказывается верить в прин-ци-пе.

И все же у меня чувство, что Силы такие есть и они… БЛЮДУТ. Поскольку дадено им заданье, о котором Слово: «без воли божьей и волос не упадет…»

Вот волос и — НЕ УПАЛ. Или кто-то хочет поспорить?

Допустим, вы согласитесь. (Хотя и допущение хилое.) Но сразу зададите вопрос: а с чего же Воля была на то, чтоб волоса не упало вот с ваших двух дурных голов именно? Да мало ли подростков — чудит? И мало разве за закидоны свои расплачивается, подчас, жестоко?

Да, верно. Совковые недострои немалую собирали жатву. Какие-то малолетки проваливались в глубокие котлованы. Какие-то спотыкались в потемках комнат недостроенных этажей и напарывались на торчащую арматуру. А кто-то и просто падал с неогороженной высоты… Ломали хребты, конечности. Кровью истекали, кричали… На помощь никто не шёл. Поскольку не могли слышать. Некому было слушать на необитаемых стройплощадках — вкрапленьях иного мира… То есть правомерен вопрос: почему же конкретно мы с Палтиным удостоились вдруг вмешательства этих самых… Сил?

Опять же, у меня нет ответа.

Только предположения, коих вырисовывается два.

Либо. В какую-то канцелярию вышнюю спущена была директива: мое существование не должно прерваться из-за безумств какого-то Паши Палтина. Поскольку оно имеет значение для вселенной. (Каким уж образом?)

Либо. Глупость «какого-то Палтина» не должна прервать путь его. Ибо таковая стезя имеет значение для вселенной. (Ну, а до кучи уж пусть спасется и с ним тогда обретающийся.)

Вот и ломанулись Блюстители.

Руководимые каким-то из этих «либо».

Вырезали смертоубийственный кус Реальности да залатали невинным событий развитием раззявленную дыру.

Оперативно и четко. Свершили, можно сказать, обыкновенное незаметное «чудо о спичке Палтина»…

Однако проведение столь фундаментальных работ едва ли могло не воздействовать на участников ремонтируемой Реальности. Сознание у таких на время латания ткани бытия ангелами должно было… что?

«Расшириться»?

Отключиться?

По-видимому, произошло первое. Вот я и узрел себя тогда СТРАНСТВУЮЩИМ ПО ЗЕРКАЛЬНОЙ ДОРОГЕ…

Паша? Для этого распи… странника могло приключиться второе, просто. А может и тоже первое, хоть и иначе как-то. Что именно? Знают об этом лишь он и… Кто.

Ремонт Реальности. Словосочетание этакое едва ли что-то кому-то скажет.

Поэтому наверное следует предложить аналогию? Да если б она была! Ну разве только можно лишь очень, очень упрощенную…

Случалось ли кому видеть, как рвётся пленка? (Которую прокручивают в кинопроекторе, я имею в виду.) Сегодня мало кому, конечно. Поскольку ведь проекторы теперь не пользуют пленок, а все на цифре.

Но старику-то случалось. Мгновенные вензеля вытанцовывает перфорированный конец на экране вдруг. А после — пустота развешенной в ночи простыни… белесое слепое пятно во мраке кинотеатра.

«Сапожники» тогдашние оперативно включали, впрочем, дублирующий мотор. Но время на возобновление показа все-таки требовалось. Всего-то пару-тройку минут, но что во время той паузы ощущали зрители?

Они ведь только что чувствовали себя включенными полностью в ту реальность, которую кодировала невыдержавшая пленка. Иные — забывая на время даже, кто вправду-то они есть… да-да! В аналоговую эпоху сочувствовали киногероям подчас настолько, что ставили между своею и их душою… знак равенства (пока развертывается действо).

Но! Вдруг лопается перегретая лента и это равенство — улетучивается. И что душе тогда делать? Сидит она в своем гнезде-креслице и ошарашенно так оглядывается… птенцом, которого ослепил фонарь (мне как-то случилось ночью бродить в окрестностях огорода подруги, а там дрозды вили гнезда туда поближе, где созревает прокорм). Оказывается она — душа — не «великий Лесли», и жизнь ее не комедия залихватская, да и прогресс умотал похоже куда далеко вперед от эпохи первых автомобилей…

Но вот устранена неисправность и продолжился фильм. И зритель вновь забывает опять немедленно, что есть он на самом деле какое-то и что-то совсем иное, чем ослепительно-привлекательный персонаж глуповатой ленты…

…Вы слышали бы, как истово мать ругала меня за поход на стройку:

— Ты весь пропах керосином! Где лазал?! Ты понимаешь хоть [зажеванный едва мат], какую бризантную [взрыва, то есть] силу керосин имеет в себе?! На нем истребители же летают!! сверхзвуковые, понял?!.. малейшая искра рядом с канистрою и тебя…

Ну что же, я наверное внял той ругани. Мене как-то перехотелось лазать по заброшенным стройкам. А вместо вдруг проснулся интерес к наукам естественным. И я нацелился твердо поступить в институт.

И четко даже понял — в какой. Ведь Бог же спас мою жизнь. А это значит, что и я должен, по-видимому… спасать. Ну если уж и не жизни — здоровье хотя бы людям. А значит однозначно мой институт: медицинский.

И даже мать не смогла меня убедить, что если у нее там нет блата, то нефиг мне туда и соваться. (А убеждать ведь она умела, уж вы поверьте!)

И даже умилилась мама тогда тому, что вот не получается у нее отвратить меня. Почувствовала видать как-то сердцем, что не с колокольни тинэйджеровской нахрапистости я вероятность оцениваю, а тут иное гнездится нечто.

А вероятность? Она — теоретически — фиговой была совсем. Один к одиннадцати. То есть: одиннадцать человек на место. Одиннадцать претендентов, а это значит: один проходит, а остальные… «марширен!», как это мне тогда повторяла и повторяла мать.

Мальчики (в смысле что). Девочка-то сможет и через год повторить попытку. Не сдавшего же вступительные экзамены юношу оприходует воинская повинность (забреют в армию). Ну то есть, пардон-пардон, почетная воинская обязанность. Так это называлось тогда торжественно. (Она и посейчас выжила. Но нынче не отягощена хоть жутковатыми пакостями. Как то: дедовщина, ДВА года службы, прочие различные «прелести».)

И все ж вот ПОВЕЗЛО мне. Пройти в медицинский аж по такому конкурсу. Стать студентом.

Да, я не сачковал, я готовился. Однако ведь и другие, конечно, тоже! Кто из любви к медицине, к науке этой человечной и практике. Кто-то из боязни «марширен». Кто из того и другого зараз…

Но что-то сообщило мне преимущество. Что же именно? Возможно, чтение минутами отдыха тогда книжки «Мио, мой Мио!».

Детской? Формально да. Ее написала та самая Астрид Линдгрен, которая придумала Пеппи. Но книжечка проняла почему-то вот до печенок аж! Она позволяла силы восстановить за считанные страницы… Вернуться ко грызенью гранита науки бодрым, как если б только что выспался))

О чем говорила книжка? Я передал бы это словами одной старой песни:

«…о несчастных и счастливых,

о добре и зле…»

Студенчество-то это добро, сказать кстати. Блажен, кому повезло побывать студентом! Оно как дополнительный этап возрастной линейки: благой переходник меж молодостью и зрелостью.

Не в смысле, что кому студенчества не случилось — обделены. Такие ведь наделены взамен иным опытом, которого нет у нас. Мне тоже бы могло не повезти на экзаменах и у меня бы сложился тогда иной рисунок судьбы.

Но нечто неизбывно сияло бы в любом случае. Память, что под вот этой бесконечной тонкой болоньей, какую называют Реальность, имеется еще… некий слой.

Который можно назвать: Подкладка Реальности.

Толстая и существенная… Знание о ее наличии позволяет гораздо меньше переживать, а значит и ярче жить.

Многое, так ранящее других людей, мне кажется лишь смешным. За что иные меня обзывают циником (хоть я скорей романтик по жизни). Но я уверен, что те, у кого есть опыт проваливанья в Подкладку, подобный моему собственному, поняли б мой смех правильно.

Есть ли такие люди? Уверен опять-таки, что уж коль скоро существует Подкладка, то кто-нибудь и когда-то в нее проваливался. Через порезы болоньи, как я, а может и еще как-то…

Конечно, оных наличествует лишь пара-тройка на сотни тысяч (образно говоря). И пара из этой тройки молчит об опыте (по понятным причинам). Но третий-то иногда - рассказывает.

…Однажды у меня здорово разболелся зуб. А выяснилось, что на прием к стоматологу можно будет попасть лишь завтра. А обезболивающее было дубовым и не помогало почти.

Раскрыл тогда какую-то книжку (сборник), надеясь ну хоть немножко отвлечься как-то. Раскрылась же она в начале почти рассказа «Зеленая дверь в белой стене» Герберта Уэллса.

И вот как только я понял, о чем в новелле НА САМОМ ДЕЛЕ-то идет речь — позабыл о боли! Ну просто как-то вот выпал из головы назойливый факт, что вообще-то ведь у меня сейчас изнурительно болит зуб!..

Рассказ этот, как ни странно, заканчивается у классика тоже… стройкой)) 

© Ярослав Астахов, 21 сентября 2025 (Рождество Богородицы)